Неточные совпадения
На Деминой могилочке
Я день и
ночь жила.
Долго Левин не мог успокоить жену. Наконец он успокоил ее, только признавшись, что чувство жалости в соединении с вином сбили его, и он поддался хитрому влиянию Анны и что он будет избегать ее. Одно, в чем он искреннее всего признавался, было то, что,
живя так долго в Москве, за одними разговорами, едой и питьем, он ошалел. Они проговорили до трех часов
ночи. Только в три часа они настолько примирились, что могли заснуть.
Всю эту
ночь и утро Левин
жил совершенно бессознательно и чувствовал себя совершенно изъятым из условий материальной жизни.
Ответа не было, кроме того общего ответа, который дает жизнь на все самые сложные и неразрешимые вопросы. Ответ этот: надо
жить потребностями дня, то есть забыться. Забыться сном уже нельзя, по крайней мере, до
ночи, нельзя уже вернуться к той музыке, которую пели графинчики-женщины; стало быть, надо забыться сном жизни.
— Да так. Я дал себе заклятье. Когда я был еще подпоручиком, раз, знаете, мы подгуляли между собой, а
ночью сделалась тревога; вот мы и вышли перед фрунт навеселе, да уж и досталось нам, как Алексей Петрович узнал: не дай господи, как он рассердился! чуть-чуть не отдал под суд. Оно и точно: другой раз целый год
живешь, никого не видишь, да как тут еще водка — пропадший человек!
— Вы уже знаете, я думаю, что я нынче в
ночь еду в Москву и беру вас с собою, — сказал он. — Вы будете
жить у бабушки, a maman с девочками остается здесь. И вы это знайте, что одно для нее будет утешение — слышать, что вы учитесь хорошо и что вами довольны.
Весьма вероятно и то, что Катерине Ивановне захотелось, именно при этом случае, именно в ту минуту, когда она, казалось бы, всеми на свете оставлена, показать всем этим «ничтожным и скверным жильцам», что она не только «умеет
жить и умеет принять», но что совсем даже не для такой доли и была воспитана, а воспитана была в «благородном, можно даже сказать в аристократическом полковничьем доме», и уж вовсе не для того готовилась, чтобы самой мести пол и мыть по
ночам детские тряпки.
Сама бывшая хозяйка его, мать умершей невесты Раскольникова, вдова Зарницына, засвидетельствовала тоже, что, когда они еще
жили в другом доме, у Пяти Углов, Раскольников во время пожара,
ночью, вытащил из одной квартиры, уже загоревшейся, двух маленьких детей и был при этом обожжен.
С ним из окна в окно
жил в хижине бедняк
Сапожник, но такой певун и весельчак,
Что с утренней зари и до обеда,
С обеда до́-ночи без умолку поёт
И богачу заснуть никак он не даёт.
«Жениться? Ну… зачем же нет?
Оно и тяжело, конечно,
Но что ж, он молод и здоров,
Трудиться день и
ночь готов;
Он кое-как себе устроит
Приют смиренный и простой
И в нем Парашу успокоит.
Пройдет, быть может, год-другой —
Местечко получу — Параше
Препоручу хозяйство наше
И воспитание ребят…
И станем
жить, и так до гроба
Рука с рукой дойдем мы оба,
И внуки нас похоронят...
Родительница его, из фамилии Колязиных, в девицах Agathe, а в генеральшах Агафоклея Кузьминишна Кирсанова, принадлежала к числу «матушек-командирш», носила пышные чепцы и шумные шелковые платья, в церкви подходила первая ко кресту, говорила громко и много, допускала детей утром к ручке, на
ночь их благословляла, — словом,
жила в свое удовольствие.
— Да, да, — совсем с ума сошел.
Живет, из милости, на Земляном валу, у скорняка.
Ночами ходит по улицам, бормочет: «Умри, душа моя, с филистимлянами!» Самсоном изображает себя. Ну, прощайте, некогда мне, на беседу приглашен, прощайте!
— Ночная птица — это я, актер. Актеры и женщины
живут только
ночью. Я до самозабвения люблю все историческое.
— Совершенно верно сказано! Многие потому суются в революцию, что страшно
жить. Подобно баранам
ночью, на пожаре, бросаются прямо в огонь.
Под тяжестью этой скуки он
прожил несколько душных дней и
ночей, негодуя на Варавку и мать: они, с выставки, уехали в Крым, это на месяц прикрепило его к дому и городу.
Ночью приходит ко мне, — в одном доме
живем, — жалуется: вот, Шлейермахер утверждает, что идея счастья была акушеркой, при ее помощи разум родил понятие о высшем благе.
— Ради ее именно я решила
жить здесь, — этим все сказано! — торжественно ответила Лидия. — Она и нашла мне этот дом, — уютный, не правда ли? И всю обстановку, все такое солидное, спокойное. Я не выношу новых вещей, — они, по
ночам, трещат. Я люблю тишину. Помнишь Диомидова? «Человек приближается к себе самому только в совершенной тишине». Ты ничего не знаешь о Диомидове?
Она заставляла ожидать чьих-то криков, но город безгласно притаился, он весь точно перестал
жить в эту
ночь, даже собаки не лаяли, только ежечасно и уныло отбивал часы сторожевой колокол церкви Михаила Архангела, патрона полиции.
Он не помнил, когда она ушла, уснул, точно убитый, и весь следующий день
прожил, как во сне, веря и не веря в то, что было. Он понимал лишь одно: в эту
ночь им пережито необыкновенное, неизведанное, но — не то, чего он ждал, и не так, как представлялось ему. Через несколько таких же бурных
ночей он убедился в этом.
Но еще более неприятные полчаса провел он с Макаровым. Этот явился рано утром, когда Самгин пил кофе, слушая умиленные рассказы Анфимьевны о защитниках баррикады:
ночами они посменно грелись у нее в кухне, старуха поила их чаем и вообще
жила с ними в дружбе.
Удивительна была каменная тишина теплых, лунных
ночей, странно густы и мягки тени, необычны запахи, Клим находил, что все они сливаются в один — запах здоровой, потной женщины. В общем он настроился лирически,
жил в непривычном ему приятном бездумье, мысли являлись не часто и, почти не волнуя, исчезали легко.
— Замечательно — как вы не догадались обо мне тогда, во время студенческой драки? Ведь если б я был простой человек, разве мне дали бы сопровождать вас в полицию? Это — раз. Опять же и то:
живет человек на глазах ваших два года, нигде не служит, все будто бы места ищет, а — на что
живет, на какие средства? И
ночей дома не ночует. Простодушные люди вы с супругой. Даже боязно за вас, честное слово! Анфимьевна — та, наверное, вором считает меня…
— Стрешнева — почему? Так это моя девичья фамилия, отец — Павел Стрешнев, театральный плотник. С благоверным супругом моим — разошлась. Это — не человек, а какой-то вероучитель и не адвокат, а — лекарь, все — о здоровье, даже по
ночам — о здоровье, тоска! Я чудесно могу
жить своим горлом…
Красавина. Из диких лесов, говорят. Днем под Каменным мостом
живут, а
ночью ходят по Москве, железные когти у них надеты на руки и все на ходулях; по семи аршин ходули, а атаман в турецком платье.
— Ну вот, шутка! — говорил Илья Ильич. — А как дико
жить сначала на новой квартире! Скоро ли привыкнешь? Да я
ночей пять не усну на новом месте; меня тоска загрызет, как встану да увижу вон вместо этой вывески токаря другое что-нибудь, напротив, или вон ежели из окна не выглянет эта стриженая старуха перед обедом, так мне и скучно… Видишь ли ты там теперь, до чего доводил барина — а? — спросил с упреком Илья Ильич.
— Когда не знаешь, для чего
живешь, так
живешь как-нибудь, день за днем; радуешься, что день прошел, что
ночь пришла, и во сне погрузишь скучный вопрос о том, зачем
жил этот день, зачем будешь
жить завтра.
«В неделю, скажет, набросать подробную инструкцию поверенному и отправить его в деревню, Обломовку заложить, прикупить земли, послать план построек, квартиру сдать, взять паспорт и ехать на полгода за границу, сбыть лишний жир, сбросить тяжесть, освежить душу тем воздухом, о котором мечтал некогда с другом,
пожить без халата, без Захара и Тарантьева, надевать самому чулки и снимать с себя сапоги, спать только
ночью, ехать, куда все едут, по железным дорогам, на пароходах, потом…
Илья Ильич
жил как будто в золотой рамке жизни, в которой, точно в диораме, только менялись обычные фазисы дня и
ночи и времен года; других перемен, особенно крупных случайностей, возмущающих со дна жизни весь осадок, часто горький и мутный, не бывало.
И с самим человеком творилось столько непонятного: живет-живет человек долго и хорошо — ничего, да вдруг заговорит такое непутное, или учнет кричать не своим голосом, или бродить сонный по
ночам; другого, ни с того ни с сего, начнет коробить и бить оземь. А перед тем как сделаться этому, только что курица прокричала петухом да ворон прокаркал над крышей.
С полгода по смерти Обломова
жила она с Анисьей и Захаром в дому, убиваясь горем. Она проторила тропинку к могиле мужа и выплакала все глаза, почти ничего не ела, не пила, питалась только чаем и часто по
ночам не смыкала глаз и истомилась совсем. Она никогда никому не жаловалась и, кажется, чем более отодвигалась от минуты разлуки, тем больше уходила в себя, в свою печаль, и замыкалась от всех, даже от Анисьи. Никто не знал, каково у ней на душе.
— За то, что вы выдумали мучения. Я не выдумывала их, они случились, и я наслаждаюсь тем, что уж прошли, а вы готовили их и наслаждались заранее. Вы — злой! за это я вас и упрекала. Потом… в письме вашем играют мысль, чувство… вы
жили эту
ночь и утро не по-своему, а как хотел, чтоб вы
жили, ваш друг и я, — это во-вторых; наконец, в-третьих…
Раза два его поднимали
ночью и заставляли писать «записки», — несколько раз добывали посредством курьера из гостей — все по поводу этих же записок. Все это навело на него страх и скуку великую. «Когда же
жить? Когда
жить?» — твердил он.
Но беззаботность отлетела от него с той минуты, как она в первый раз пела ему. Он уже
жил не прежней жизнью, когда ему все равно было, лежать ли на спине и смотреть в стену, сидит ли у него Алексеев или он сам сидит у Ивана Герасимовича, в те дни, когда он не ждал никого и ничего ни от дня, ни от
ночи.
— Да, да, — повторял он, — я тоже жду утра, и мне скучна
ночь, и я завтра пошлю к вам не за делом, а чтоб только произнести лишний раз и услыхать, как раздастся ваше имя, узнать от людей какую-нибудь подробность о вас, позавидовать, что они уж вас видели… Мы думаем, ждем,
живем и надеемся одинаково. Простите, Ольга, мои сомнения: я убеждаюсь, что вы любите меня, как не любили ни отца, ни тетку, ни…
— Чтоб поминутно
жить этим: сегодня, всю
ночь, завтра — до нового свидания… Я только тем и
живу.
— Да, кузина, вы будете считать потерянною всякую минуту, прожитую, как вы
жили и как
живете теперь… Пропадет этот величавый, стройный вид, будете задумываться, забудете одеться в это несгибающееся платье… с досадой бросите массивный браслет, и крестик на груди не будет лежать так правильно и покойно. Потом, когда преодолеете предков, тетушек, перейдете Рубикон — тогда начнется жизнь… мимо вас будут мелькать дни, часы,
ночи…
— Нет, нет, — у меня теперь есть деньги… — сказал он, глядя загадочно на Райского. — Да я еще в баню до ужина пойду. Я весь выпачкался, не одевался и не раздевался почти. Я, видите ли,
живу теперь не у огородника на квартире, а у одной духовной особы. Сегодня там баню топят, я схожу в баню, потом поужинаю и лягу уж на всю
ночь.
Он предоставил жене получать за него жалованье в палате и содержать себя и двоих детей, как она знает, а сам из палаты прямо шел куда-нибудь обедать и оставался там до
ночи или на
ночь, и на другой день, как ни в чем не бывало, шел в палату и скрипел пером, трезвый, до трех часов. И так
проживал свою жизнь по людям.
Прожил ли один час из тысячи одной
ночи, просидел ли в волшебном балете, или это так мелькнул перед нами один из тех калейдоскопических узоров, которые мелькнут раз в воображении, поразят своею яркостью, невозможностью и пропадут без следа?
«Ведь я любил ее, истинно любил хорошей, чистой любовью в эту
ночь, любил ее еще прежде, да еще как любил тогда, когда я в первый раз
жил у тетушек и писал свое сочинение!» И он вспомнил себя таким, каким он был тогда.
Она точно не могла
жить без него и даже клала его на
ночь в свою спальню, где он грыз сапоги, рвал платье и вообще показывал целый ряд самых артистических штук.
— Знаю, вперед знаю ответ: «Нужно подумать… не осмотрелся хорошенько…» Так ведь? Этакие нынче осторожные люди пошли; не то что мы: либо сена клок, либо вилы в бок! Да ведь ничего, живы и с голоду не умерли. Так-то, Сергей Александрыч… А я вот что скажу:
прожил ты в Узле три недели и еще
проживешь десять лет — нового ничего не увидишь Одна канитель: день да
ночь — и сутки прочь, а вновь ничего. Ведь ты совсем в Узле останешься?
—
Жив? Так он
жив! — завопил вдруг Митя, всплеснув руками. Все лицо его просияло. — Господи, благодарю тебя за величайшее чудо, содеянное тобою мне, грешному и злодею, по молитве моей!.. Да, да, это по молитве моей, я молился всю
ночь!.. — и он три раза перекрестился. Он почти задыхался.
«Матушка, не плачь, голубушка, — говорит, бывало, — много еще
жить мне, много веселиться с вами, а жизнь-то, жизнь-то веселая, радостная!» — «Ах, милый, ну какое тебе веселье, когда
ночь горишь в жару да кашляешь, так что грудь тебе чуть не разорвет».
Домой, то есть в дом тех хозяев, у которых
жил ее покойный отец, она являлась примерно раз в неделю, а по зимам приходила и каждый день, но только лишь на
ночь, и ночует либо в сенях, либо в коровнике.
— Ее. У этих шлюх, здешних хозяек, нанимает каморку Фома. Фома из наших мест, наш бывший солдат. Он у них прислуживает,
ночью сторожит, а днем тетеревей ходит стрелять, да тем и
живет. Я у него тут и засел; ни ему, ни хозяйкам секрет не известен, то есть что я здесь сторожу.
В лесу мы не страдали от ветра, но каждый раз, как только выходили на реку, начинали зябнуть. В 5 часов пополудни мы дошли до четвертой зверовой фанзы. Она была построена на берегу небольшой протоки с левой стороны реки. Перейдя реку вброд, мы стали устраиваться на
ночь. Развьючив мулов, стрелки принялись таскать дрова и приводить фанзу в
жилой вид.
— Рыба говори, камень стреляй, тебе, капитан, в тумане худо посмотри,
ночью какой-то худой люди ходи… Моя думай, в этом месте черт
живи. Другой раз тут моя спи не хочу!
Я не прерывал его. Тогда он рассказал мне, что прошлой
ночью он видел тяжелый сон: он видел старую, развалившуюся юрту и в ней свою семью в страшной бедности. Жена и дети зябли от холода и были голодны. Они просили его принести им дрова и прислать теплой одежды, обуви, какой-нибудь еды и спичек. То, что он сжигал, он посылал в загробный мир своим родным, которые, по представлению Дерсу, на том свете
жили так же, как и на этом.
— Ничего, капитан, — отвечал мне гольд. — Эти люди холода не боится. Его постоянно сопка
живи, соболя гоняй. Где застанет
ночь, там и спи. Его постоянно спину на месяце греет.